Теперь я не могу ходить
В 2022 году Екатерину Сащикову выбросил с балкона четвертого этажа ее гражданский муж. Она чуть не погибла, получила тяжелые травмы и больше не может самостоятельно передвигаться без коляски или ходунков. Воспитывать маленькую дочь ей помогают мама и бабушка. Екатерина рассказывает, как одна ссора с мужем изменила ее жизнь.
Подписывайтесь на «Косу» в телеграме, чтобы не пропускать новые тексты!
«Был хруст, словно сломали целое дерево»
В январе 2022 года мы с бывшим мужем поругались. Мы и до этого ссорились, но никакого рукоприкладства не было. Я заплакала и вышла на балкон — в квартире было душно. Муж был пьян, он пошел за мной, а на балконе вдруг схватил меня за плечи и скинул вниз.
Я ничего не почувствовала, когда упала — у меня был шок. Но в голове раздался сильный хруст, словно сломали целое дерево, а ноги разлетелись в разные стороны. Было очевидно: позвоночник сломался.
От смерти меня спас сугроб, в который я провалилась. Скорую вызвала соседка с третьего этажа. Позже она рассказывала, что услышала звук и подумала, что это снег упал с крыши. Но все же посмотрела вниз и увидела, как кто-то барахтается в снегу.
Когда я упала, у меня был при себе телефон, и я сразу позвонила маме. Она приехала и сначала боялась ко мне подойти, только кричала: «Ты там живая?». Я отвечала: «Живая». Потом прибыла скорая. Ко мне подходят фельдшеры и не знают, как меня переместить — ведь при переломе позвоночника человека нельзя двигать, нужно поднимать его на жесткие носилки, а на них меня нереально было вытащить из снега.
В итоге принесли мягкие носилки, а машину подогнали прямо к сугробу. Когда меня перекладывали, я взвыла от боли. Помню слова фельдшера: «Крепись, мы с тобой».
«Травмы, несовместимые с жизнью»
В ту же ночь меня прооперировали, а потом положили в реанимацию. Там я находилась где-то около трех недель. Тяжелее всего было в первые дни: у меня не получалось прийти в себя и осознать, что произошло. Казалось, я нахожусь во сне.
У меня был ушиб грудной клетки, переломы ребер и позвоночника, сотрясение мозга. Мне поставили множество катетеров — один стоял в мочевом пузыре, другой — в носу, еще один — в легких. Двигаться я не могла и питалась через зонд.
После операции меня привязали к кровати — так часто делают в реанимации, чтобы пациент не вырвал катетеры и датчики, когда отходит от наркоза. Потом подошла заведующая отделением, улыбнулась и сказала: «Тебя, наверное, можно отвязать, ты же никуда от нас не уйдешь?». Я помотала головой.
Через несколько дней трубки убрали, у меня после них был очень хриплый голос. Пришли врачи и следователи и стали расспрашивать, что и как произошло. К тому моменту я уже осознавала, что случилось.
Врачи говорили, что у меня «травмы, несовместимые с жизнью». Пытались поднять мои руки, но было невыносимо больно. Мне постоянно кололи обезболивающие.
Я пролежала в больнице полгода. Первые месяцы мама сидела со мной сутками, но потом ей нужно было выйти на работу, и мне наняли сиделку. У нас начались серьезные финансовые трудности, ведь нужно было покупать еду домой, а где-то и врачам дать денег. Дочка все это время была у моей бабушки, и им тоже нужны были средства.
На моего бывшего мужа завели уголовное дело о покушении на убийство. Пока я лежала в больнице, он находился в СИЗО и писал мне оттуда письма. Три раза просил прощения. Потом стал просить, чтобы я сказала, что сама прыгнула с балкона. В некоторых письмах спрашивал о ребенке. Я ничего не отвечала.
В мае мне наконец сделали операцию по установке металлоконструкции. Перед тем, как ее проводить, врач объяснил, что мне придется заново ломать позвоночник, потому что кости срослись неправильно, образовалось много наростов хрящей. Меня предупредили, что исход операции может быть летальным, и мама подписала документы о том, что снимает с врачей ответственность.
Вопреки опасениям, я выжила. Утром зашел врач, спросил, как самочувствие. Я ответила, что непривычно — в спине появилась легкость. Я спросила, когда можно садиться, и мне предложили попробовать прямо сейчас. Но когда меня посадили, я стала задыхаться. В легкие попадала жидкость. Чтобы этого не происходило, мне пришлось ставить дренажные трубки.
Но самый тяжелый момент наступил, когда я спросила у врача, есть ли у меня шанс когда-нибудь снова встать на ноги, хотя бы минимальный. Мне ответили: шансов нет.
«Больше всех пострадал мой ребенок»
Через две недели после операции я наконец отправилась домой. Сидеть я все еще не могла, а ехать пришлось в специальной перевозке для лежачих больных.
К тому времени дочка не видела меня уже полгода. Ей было всего два с половиной, и в больницу ее не пускали. Наверное, можно было бы договориться с врачами, но какой смысл? Я ведь не могла даже взять ее на руки или погладить.
Когда я приехала домой на коляске, все были в слезах. Дочка испугалась — у нее был такой вид, словно она увидела смерть с косой. Она вроде и хотела подойти ко мне, обнять, но боялась. Решилась, только когда я сама позвала ее к себе.
Постепенно она стала подходить сама. Говорила, что хочет лечь спать с мамой, и засыпала рядом. Я пыталась как-то с ней играть, но в основном читала книжки, показывала пальцем на картинки и спрашивала, кто это или что, а дочка отвечала. Она тогда только начинала говорить.
Во всей этой ситуации самое страшное для меня — переживания ребенка. Себя я не жалею. А у нее резко не стало рядом ни мамы, ни папы. Бабушка рассказывала, что, когда я была в больнице, дочка сидела у окна и ждала, когда мы ее заберем. Но приехать за ней никто не мог.
Раньше мы все жили по отдельности. Мы с мужем — в одной квартире, мама — в другой, бабушка — в третьей. Но теперь мы все поселились у бабушки. Морально было очень тяжело — три хозяйки в одном доме, и все с характером. Дополнительно меня убивало то, что мне требовались памперсы и пеленки.
Я постоянно плакала. Думала о том, что раньше была абсолютно здоровой, у меня была полноценная жизнь. А теперь полгода пролежала в кровати, глядя в окно, даже сесть долго не могла. И уже не смогу ходить.
«Квартира превратилась в спортзал»
Вскоре начались процедуры по реабилитации. В первый раз — в июне — со мной в больницу поехала мама. А в августе я смогла добраться до реабилитационного центра сама, без сопровождения. Я уже могла сидеть и обслуживать себя.
В реабилитационном центре мне попался хороший инструктор. На каждом занятии он выгибал меня на столе, были адские боли, и все кругом было в моих слезах. Но морально он меня поддерживал и вытащил. А в январе 2023 года я уже могла самостоятельно мыться.
Всего за два года я больше 20 раз побывала на реабилитациях. Дома между процедурами я обычно остаюсь не больше двух недель. Но и в это время регулярно делаю упражнения — если пропустить хотя бы один день, может быть большой откат в восстановлении.
В квартире пришлось сделать перестановку. Из кухни убрали стол, чтобы я могла проехать на коляске. В комнате повесили шведскую стенку, убрали стулья. Квартира практически превратилась в спортзал.
Сейчас я уже пытаюсь начать передвигаться с ходунками. Пока что мне помогает инструктор. Но я надеюсь, что скоро смогу делать это сама.
«Глаза были как у черта»
В последний раз я видела бывшего мужа в суде. Он вел себя очень агрессивно: глаза были черные, как у черта. Думаю, окажись я с ним в одной клетке, от меня и куска бы не осталось. Он орал, говорил, что мои родственники всех подкупили. Насколько я понимаю, он до сих пор не признал свою вину.
Во время судмедэкспертизы следователи сбрасывали макет моего тела с балкона, откуда я упала. Они пришли к выводу: если бы я упала сама, травмы были бы другими. У нас был суд присяжных, и моему бывшему назначили 7 лет и 3 месяца заключения. Если бы он признал вину, он мог бы выйти раньше.
За прошедшие два года никаких денежных поступлений от него не было. Он как-то писал, что через знакомых может оплатить мне лечение за границей, но я не поверила. Позже он снова писал, что мы сами во всем виноваты, подкупили адвокатов, прокуроров, следователей и судей.
Сейчас я пытаюсь лишить его родительских прав. Считаю, что моему ребенку такой отец точно не нужен. Когда дочь подрастет и станет спрашивать, где папа, я ей все расскажу.
«Мама поехала лечиться»
Какое-то время я полностью зависела от мамы. Она пересаживала меня с постели на кресло и обратно. У нас в доме есть стоматологическая клиника на третьем этаже — и когда у меня заболел зуб, мама с другом вдвоем поднимали меня туда. В суд меня тоже доставили полицейские на специальных носилках.
Год назад я стала потихоньку сама выезжать на улицу, и теперь стараюсь не сидеть дома, часто гуляю с ребенком. Бывает, она едет на самокате и говорит мне: «Давай быстрее!», а я не могу: тяжело крутить колеса в горку.
Со временем хотелось бы купить другую, более удобную коляску. В тех, которые выдает государство, сидеть невозможно. Но хорошая коляска стоит 600-700 тысяч рублей.
С реабилитацией мне много помогали благотворительные фонды, но сейчас я хочу уже самостоятельно открыть сбор на продолжение лечения. А еще, конечно, хотелось бы приобрести электроприставку к коляске, чтобы передвигаться быстрее и дальше.
Играть с дочкой мне пока тяжело. Но теперь я уже могу заботиться о ней, мы спокойно остаемся одни на даче. Я объясняю ей, что у меня болят спинка и ножки. А когда отправляюсь на реабилитацию, говорю: «Мама поехала лечиться». Сейчас я — практически такой же человек, как и раньше, только передвигаюсь на коляске.
Записала Алена Кордюкова