Юлия Рих — о том, как школьная система закрывает глаза на буллинг
7 декабря в Брянске ученица устроила стрельбу в школе и покончила с собой. Ее отец арестован по обвинению в небрежном хранении оружия и доведении дочери до самоубийства.
В день трагедии ученики гимназии, где это произошло, рассказали, что девочка подвергалась буллингу. После этого в соцсетях стали активно обсуждать, могло ли это стать одной из причин произошедшего, и как школьная травля может довести подростка до отчаяния и агрессии. Колумнистка «Косы» Юлия Рих рассказывает, как сама столкнулась с проблемой буллинга в школе, где учился ее сын, и поняла: ответственность в таких ситуациях всегда лежит на взрослых.
Подписывайтесь на «Косу» в телеграме, чтобы не пропускать новые тексты!
Когда уйти невозможно
Утром 7 декабря ученица 8-го класса брянской гимназии №5 пришла в школу с папиным помповым ружьем, спрятанным в тубус, и на уроке биологии устроила стрельбу. По предварительным данным, она убила одноклассницу, ранила пятерых людей и покончила с собой. Некоторые школьники рассказали журналистам, что это могло произойти из-за травли со стороны одноклассников (На сегодняшний день арестован отец школьницы по обвинению в небрежном хранении оружия и доведении до самоубийства, — «Коса»).
Следствие пока идет, но я точно уверена в одном: агрессия не возникает на пустом месте и не рождается накануне. Детская агрессия — всегда результат длинной истории, на которую взрослые закрывали глаза.
Учитель и писатель Д.Быков неоднократно говорил, что буллинг в школе возможен только при поддержке учителя. Даже молчаливое бездействие взрослого воспринимается детьми как одобрение. Учитель всегда видит, что происходит в детском коллективе, и в его власти травлю пресечь и остановить. Если педагог этого не делает (не хочет, лень, поддерживает) — ребенка затравят окончательно.
Совсем недавно я столкнулась со школьной травлей своего сына. Он пришел домой бледный, раздавленный, и в течение часа, задыхаясь от рыданий, никак не мог объяснить мне, что произошло.
Весь этот час я только обнимала и говорила ему: «Не бойся, мы больше туда никогда не вернемся, ты их больше никогда не увидишь». Он рассказал про избиение, публичное унижение, опрос среди одноклассников «нужен ли он нашему классу», оскорбления, запись на телефоны всего процесса.
— Почему ты не ушел?! — спросила я в сердцах.
— Мама, ты не понимаешь, я не мог. Бывают ситуации, из которых ты просто не можешь выйти, — захлебываясь слезами, сказал ребенок.
Любое насилие — это насилие. Я очень хорошо помню ситуации сексуализированного насилия — когда я тоже не могла уйти. Считается, что женщина в ситуации изнасилования порой застывает и не кричит, потому что пытается сохранить свою жизнь. Ей кажется (и часто это так и есть), что из-за криков и резких движений агрессор может ее просто убить, и она замирает, чтобы выжить. Напуганная пострадавшая — всегда в абсолютной власти того, кто совершает насилие.
В психологическом насилии происходит так же. Чтобы развернуться и уйти, нужен жизненный опыт и огромные внутренние силы, которые есть не у каждого взрослого.
Педагог Дима Зицер говорит: «Если ваша жена подвергается сексуальному насилию на работе, вы же не скажете ей: “Дорогая, потерпи, ведь зарплата хорошая и близко к дому”? Вы, скорее всего, скажете ей немедленно уходить. Почему же ребенка в ситуации насилия вы оставляете, только потому что неудобно и не время школу менять?».
«Давайте не будем»
Документы из школы я забрала на следующий день. С детьми воевать я не собиралась, но от взрослых ожидала неких действий по определенному алгоритму, который применяется в случае буллинга. Оказалось, зря — никакого специального алгоритма в системе школьных учреждений нет.
Классного руководителя интересовали только сданные учебники. Ни извинений, ни вопросов, ни предложения обсудить чудовищный случай, из-за которого семья буквально бежит из школы, не поступило. Директриса же явно хотела избежать скандала, поэтому подписывать заявление на отчисление сразу не желала, но и вариантов выхода не предлагала. Вот выдержки из нашего разговора:
— Может вы его на семейное обучение переведете?
— А может быть вы переведете на семейное обучение тех, кто совершал насилие?
***
— А вы знаете, что девочка во время драки буквально кричала: «Да когда он уже на*уй свалит из нашей школы?!»
— Я вас попрошу! Давайте не будем тут… (разговор происходил на ходу, у директрисы шел урок).
— Что не будем? Матом говорить? Вам неприятно?
— Да, мне неприятно!
— Почему вы думаете, что моему ребенку это слышать и переживать было приятно? А как вы собираетесь эту ситуацию проработать, стесняясь выслушать, что там происходило?
***
— Классный руководитель уже кидался на моего ребенка, пугал его, хватал, угрожал полицией, противопоставлял его в классе другим детям! Эта ситуация произошла не сама по себе, а при полном попустительстве и содействии классного руководителя, дети в травле даже использовали его цитаты. Вы должны были обратить внимание на это гораздо раньше, когда я к вам обращалась!
Молчание.
***
— Почему несколько дней после избиения от вас не поступало ни звонка, ни сообщения?
— Почему не поступило? Я решила собрать совет, позвать всех участников, выслушать все стороны.
— То есть вы хотели посадить моего униженного и избитого ребенка напротив людей, совершивших насилие, и спросить их, били ли они его? Так вы себе видите разбирательство? Представьте, что людей, совершивших преступление, спрашивают: «Насиловали ли вы эту женщину?». А те, пытаясь хоть как-то скрыть преступление, говорят: «Она сама виновата, короткую юбку надела!». В первую очередь вы должны были опросить семью жертвы, проверить камеры, принести извинения, сделать максимум, чтобы затравленный ребенок восстановился и пришел в себя, и отдельно проработать проблему с группой тех, кто эту травлю устроил. А не предлагать мне перевести ребенка на домашнее обучение, чтобы эту беду запрятать под ковер, как будто ее нет.
Через пару дней ночью с неизвестного бизнес-аккаунта в ватсапе мне написал один из зачинщиков травли: «Ваш сын разбил мой телефон, все есть на камерах, ремонт стоит 10.000 рублей». Скрин переписки я тут же отправила директору и учителю, но ответа не получила.
Как я искала помощь у системы
Я подумала: раз ребенок пострадал и семья вынуждена срочно искать новую школу, наверное, мне в этом поможет система? Наш случай же не первый, они знают, что делать.
В департаменте образования усталая женщина в коридорчике канцелярии закатила глаза: «Травля? А что не так с вашим ребенком?». Как будто для травли нужна какая-то причина, а пострадавший уже носит на лбу печать «не такого» человека, которого за эту инаковость и травят.
— Нет, вопросы перевода в другую школу мы не решаем, мы же департамент! Ну попробуйте в отдел образования съездить, поговорите с директорами школ сами…
— Вы уверены, что я должна бегать и решать этот вопрос?
— А кто? Вы же мама!
В коридоре отдела образования разговор прошел еще быстрее и жестче:
— Травля? (хм, угу, поджатые губы). Ну понятно. Мест в школах нет, ему придется ездить далеко.
— Нет, я не хочу, чтобы он ездил далеко, я хочу, чтобы он в первую очередь восстановился в здоровой и спокойной атмосфере.
— Выбора у вас нет (записывает свой телефон на бумажке), звоните после обеда.
Три дня по этому номеру не отвечали, и я стала объезжать школы. На поиски, упрашивания, ожидания в коридорах, заискивания перед секретарями, попытки добиться личной встречи с директором департамента («он очень чуткий, внимательный человек, попробуйте его поймать в коридоре перед отпуском») ушло три недели.
Каждый директор на слово «буллинг» глубоко вздыхал, как будто я говорила «ВИЧ», и под копирку задавал один вопрос: «Что с вашим ребенком не так?». Ребенок, подвергшийся травле, выглядел для них не просто проблемным, он был уже прокаженным.
Ни одна из этих высокообразованных женщин не выразила сочувствия, не задала вопрос, как ребенок чувствует себя сейчас, не нашла внутренних сил и профессиональных компетенций для понимания. Кроме одной директрисы, которая принять в школу не могла, но по-человечески выслушала и дала совет ни в коем случае травлю не упоминать. «Директора это не любят, лучше скажите, что вам по работе удобнее или вы переехали».
Не любят, потому что, по их мнению, подвергшийся травле ребенок — изначально испорченный? И что плохие вещи случаются только с плохими детьми и людьми? А бьют в семье только «опустившихся», насилуют только «распущенных»?
В итоге мы получили место в школе без права выбора. В телефонном разговоре с директором я попросила встретиться со мной лично, обсудить ситуацию, выбрать класс, где сын мог бы спокойно адаптироваться, познакомиться заранее с классным руководителем. Но уговоры и аргументы в разговоре с бетонной стеной не работают. В класс определили, классную выделили, встречаться лично не стали.
Признать и озвучить
Три недели после происшествия в старой школе у сына болела голова, он много спал. По всем признакам это выглядело сотрясением мозга. Но больше меня беспокоило, что он был подавлен, испуган и разбит. Если сотрясение лечится месяцем покоя, то душевные травмы порой не лечатся вовсе.
После таких травм некоторые дети буквально уползают раздавленными в другие школы и стараются навсегда спрятать внутри этот чудовищный опыт. Некоторые — становятся такими же жестокими, вымещая свои спрятанные страдания и непроработанную боль на более слабых. А некоторые — стреляют в обидчиков.
Пока эту проблему будут стыдливо прятать от чужих глаз, она будет разрастаться, как раковая опухоль, от которой однажды уже ничего не спасет.
Проблему школьной травли необходимо, во-первых, публично признать. Не тогда, когда дело дошло до СМИ или суда, а на уровне педагогических вузов и училищ. Идешь работать в школу — в первую очередь отслеживай буллинг, а не двойки.
Во-вторых, признав ее в стенах системы, громко и по слогам проговорить с трибуны на уровне руководства образовательных учреждений. Сказать, что проблема есть и мы с ней готовы и будем работать. Чтобы каждый директор при слове «буллинг» не глаза закатывал, а, как хороший следователь, задавал вопросы: как это проявлялось, сколько длится, кто участники, что сделал классный руководитель и психолог, что изменилось после обращения к ним, как пострадавший себя чувствует и что рассказывает дома. И, если ничего в этом конкретном коллективе изменить нельзя, наш следующий алгоритм действий такой.
В-третьих, педагоги и классные руководители должны выучить как азбуку: признаки буллинга, первую помощь пострадавшим, как говорить с детьми, участвующими в травле, как говорить с теми, кто пассивно участвовал или наблюдал травлю, как разговаривать с семьей пострадавшего и с семьями остальных одноклассников.
А, например, на «уроках о (действительно) важном» поднимать эту тему с помощью лекций, семинаров и разборов конкретных кейсов, либо показывать кино и мультфильмы по теме, понятные детям. Начать можно с отличного фильма «Чудо» о мальчике с внешними особенностями (который пережил десятки операций, кардинально изменивших его внешность). Одни дети его травили, а другие поддерживали. В фильме отлично показаны прекрасные примеры директора и учителей.
И даже если учителю кажется, что в классе все в порядке — профилактически о буллинге необходимо говорить всегда.
Мой брат живет в Португалии и рассказывает, что в класс его 12-летнего сына приходили полицейские (в форме и с оружием), которые максимально серьезно говорили с детьми об опасности школьной травли и о том, что школьник при признаках травли в своей адрес обязан (!) сказать об этом учителю, если не помогло — психологу, а если и тот не помог — пойти с родителями в полицию и обратиться за помощью. Такая информация, преподнесенная полицейскими, произвела на детей сильнейший эффект.
Депутатам на заметку
Мы не знаем, что на самом деле было причиной стрельбы в брянской школе, с этим еще будет разбираться следствие. Но если буллинг действительно был хотя бы одним из многих факторов, то на него можно было повлиять. При условии, что это было бы кому-то нужно. И при условии, что психическое здоровье детей волновало бы школу больше оценок.
Теперь по стране прокатятся очередные меры по усилению школьной охраны, участятся внезапные проверки силовиков, перекладывание ответственности на сериалы и видеоигры, на стендах появится еще больше листовок, предупреждающих об опасности голубей-террористов, и, возможно, показательно накажут директора брянской школы. Но если кожную болезнь лечить лекарством от кашля — на теле может не остаться ни одного здорового участка кожи.
Чтобы понять, почему со школьниками происходят трагедии, в первую очередь стоит внимательно посмотреть на то, как с ними обращаются взрослые. И касается это не только шутингов.
А депутатам Госдумы, нажимающим кнопку принятия закона о запрете мобильных телефонов в школах, я хотела бы предложить представить себя в стенах думы в момент, когда туда врывается стрелок, а президент накануне запретил брать на работу мобильные телефоны. И вот, сидит такой депутат под столом в своем кабинете в ужасе и не знает, выживет ли он, и даже позвонить жене не может.
Видео же шутинга в Брянске, записанные детьми, у которых еще пока не забрали телефоны, показали нам так же и другую сторону катастрофы: ни дети, ни взрослые не знают, что делать и как себя вести. И только учительница строгим голосом говорит испуганным детям: «Я закрыла кабинет, вас никто не выпустит, родителям не пишите».
Иллюстрации: Midjourney