Публикуем отрывок из новой книги Дарьи Серенко «Я желаю пепла своему дому».
«Коса» первой публикует фрагменты из новой книги Дарьи Серенко «Я желаю пепла своему дому», которая летом выйдет в Германии. Это книга о жизни в России перед началом войны, о неделях, проведенных в спецприемнике, о женском опыте и эмиграции. Специально для нас Дарья написала предисловие к тексту с рассказом о том, как он появился.
Подписывайтесь на «Косу» в телеграме, чтобы не пропускать новые тексты!
Дарья Серенко, писательница и активистка:
Моя новая книжка называется страшно – «Я желаю пепла своему дому». Я начала писать ее за две недели до 24 февраля, в спецприемнике, куда меня посадили за распространение «экстремистской символики» (логотипа штабов Навального). Я была отрезана от внешнего мира и приближающуюся очередную войну улавливала из воздуха и из разговоров сотрудников спецприемника. Я вышла 23 февраля. 24 февраля началось полномасштабное вторжение.
Так текст о быте в спецприемнике перерос в книгу о войне, диктатуре и антивоенном активизме. Только недавно я впервые перечитала её целиком. Прочитала как чужой текст, которого не ожидала.
Меня пронзило ощущением, что эта книга нужна. Она о войне и диктатуре глазами гражданки страны-агрессора, гражданки-иноагентки, которая при этом – плоть от плоти своей империи, она о любви и смерти, она о вынужденной эмиграции, она о том, как собственная субъектность ставится на паузу, отдавая себя на откуп действию, эмпатии и принятию любой ответственности. Она о праве на письмо: есть ли оно у меня сейчас?
Я благодарна себе за то, что нашла в себе силы на этот текст. Быть пишущей женщиной в патриархальной милитаристской имперской реальности (языковой и политической) — это очень важно. Я тоже свидетельница и участница. И я описываю то, что вижу и делаю.
В силу своего содержания книга не может пока быть издана и распространена в России. Сначала она выйдет в Германии на немецком языке в известном издательстве Suhrkamp Verlag под одной обложкой с моей первой книгой «Девочки и институции».
1.
Вот уже третье утро подряд я благодарю свою жизнь за то, что в 2021 году сокурировала шелтер для выгоревших активистов. Полгода мы вели практики самопомощи, так что ретрит я теперь могу устроить и в камере. Я могу создавать здесь свою событийность и распорядок дня, находясь в полном одиночестве.
Зарядка, тщательная (насколько это здесь возможно) гигиена, сервирую сама себе завтрак в пластиковой посуде, наряжаюсь, пою, читаю, пишу, не пропускаю прогулки. Цель таких заключений, как мое, довольно простая: убить в активистке активистку в назидание другим, подорвать мои силы и здоровье. Я делаю всё, чтобы мои силы остались при мне, — так их наказание не будет иметь должного эффекта.
Я пью много воды и много ссу. В туалете не работает смыв, это просто дырка, поэтому, чтобы не пахло, я набираю в бутылку воду из крана и делаю смыв самостоятельно. В день поступления мне вручили ершик. Мысль о том, что мне нужно будет как-то проталкивать собственное дерьмо в дыру неработающего толчка, глубоко меня оскорбила и рассмешила. Удивительно, конечно, какая я цаца: первым делом я обтерла в камере влажными салфетками каждую поверхность.
Со стулом то ли от нервов, то ли от перебоя с едой у меня начались проблемы. Точнее, проблема заключается в его полном отсутствии. Честно говоря, не понимаю, почему я так сдержанно пишу на эту тему, будто это сейчас не публикация на клочке бумаги и будто я не окружена решетками и стенами. Скажу прямо: срать тут невозможно.
2.
Первое, что я в детстве узнала про ядерное оружие, — это то, что оно нужно для всеобщих баланса и безопасности.
«Ядерное оружие нужно всем», — говорили мужчины за ужином и занюхивали крепкий алкоголь затылками подвернувшихся детей.
«Если бы у меня дома была кнопка — от этих американцев и китайцев давно бы ничего не осталось», — говорили они под одобрительный горловой рокот друг друга.
С тех пор я начала ощущать в себе эту пульсирующую красную кнопку, всегда холодную от старческого дыхания холодной войны, — кнопку, нужную для баланса и безопасности, удерживающую меня и других от смерти каждый день. Я всё поняла по-своему: чтобы жить, надо жать на кнопку не переставая, ведь как только ты устанешь и отожмешь палец, мир вспыхнет и погаснет в одночасье, как поверхность экрана, и погрузится во мрак. Я не могла этого допустить и всегда держала нажатие кнопки под контролем, несмотря на то, что она перемещалась по всему моему телу и обнаруживалась в разных местах, иногда самых укромных и уязвимых.
Взрослые умели жить гармонично, с их языка не сходило выражение, что надо следить за «war/life balance»: нельзя жить только за счет влечения к смерти, надо хотя бы иногда дышать полной грудью, ведь завтра может никогда не наступить. War/life balance — это важнейший навык, то, чему должны учить с детства. Нас этому и учили: сначала мы смотрели в новостях, как сбрасывают бомбы на Грозный, а потом бежали есть суп, из которого нужно было выковырять весь вареный лук. Во дворе мы играли в войну: пленные мальчики и девочки грустно сидели до конца игры на лавке и ковыряли палками землю. Многие просили их прямо из палок и расстрелять, чтобы выйти из игры и пойти домой, вернувшись к мирной жизни.
Никто во всем мире не знал, что настоящая ядерная кнопка находится у меня. Вот я перекатываю ее под языком, как солоноватый металлический леденец. А вот она стучит в самом центре моей ладони, как маленькое куриное сердечко. Или ныряет куда-то между ног — и я краснею, кажется, кнопка делится со мной чем-то запретным и взрослым.
Однажды мужчины за нашим столом сильно обидели меня. Они посмеялись над моими стихами, которые я с выражением читала всем желающим. Я забилась в самый дальний угол квартиры и яростно плакала, пока в голове не созрел чудовищный план. Я накажу их. Я перестану нажимать на кнопку — и больше ни один мужчина не сможет смеяться надо мной, потому что не будет уже ни мужчин, ни меня, ни смеха. War/life balance, о котором можно только мечтать.
Я прислушалась к себе — кнопка затаилась сегодня где-то в груди, между двумя легкими. Крепко зажмурившись, усилием воли я прекратила нажатие.
Несколько минут я сидела, не решаясь открыть глаза. Горит ли уже весь мир? Начался ли конец света? Жива ли я сама?
Но с кухни до меня донесся всё тот же мужской смех. Мужчины, судя по всему, чувствовали себя расслаблено, сбалансированно и безопасно. Они знали, что их драгоценная кнопка была всё это время в самых надежных руках — в руках диктатора, и он будет служить ей до самого конца.
Говорят, когда я вырасту, я тоже смогу стать диктатором.
3.
Половину дня я провела в Мосгорсуде на апелляции в надежде на то, что 15 суток превратятся в 10. До суда мы с двумя сотрудниками полиции ехали на машине по городу, залитому весенними солнечными лучами. Я смотрела на отсвечивающие здания и думала о том, какое всё вокруг на самом деле хрупкое, доведенное до предела: старые ментовские шапки, напоминающие мне о папе, эти мелькающие здания, этот свет на границе времен года. Внутри меня тоже всё было хрупко и доведено до предела.
В суде я провела около трех часов со своими защитниками. После семи дней в заключении я старалась от них не особо отличаться: мои волосы были чистыми (я помыла их над раковиной из бутылки, так как в душ водят всего раз в неделю), пóтом от меня не пахло. На щеках у меня были блестки. Вполне могу сойти за свободного человека.
Судья был мужчиной лет шестидесяти, худым и высоким, с седыми залысинами. У него были веселые глаза, и он их не прятал, смотрел прямо в лицо. Это мне скорее понравилось, хоть я и знала по прошлому опыту, что чем милее судья, тем иногда строже приговор. Расспрашивая мои ФИО и семейное положение, он разочарованно цокнул и протянул «плооохо, ну как же вы так», когда я ответила, что детей у меня нет. Я почувствовала ярость корнями волос, у меня впервые от злости горела кожа головы. Мои защитники по очереди озвучивали претензии к суду: символ, за который я сижу, не признан экстремистским, удерживают незаконно, не пропагандировала насилие, не призывала. У меня тоже было право высказаться, я встала и начала выговаривать на одном дыхании всё, что у меня там внутри накопилось.
Уважаемый суд, Ваша честь, Вы справедливо заметили, что мой политический вес пока мал. То, что Вы, по Вашим словам, впервые обо мне слышите, вполне закономерно. С политикой в узком смысле этого слова я начала работать только на этих выборах.
Мой основной род занятий — это активизм, направленный на женщин, пострадавших от гендерного насилия. Я понимаю, что мое высосанное из пальца дело нужно только для устрашения других девочек, девушек и женщин, которые решают занять хоть какую-то активную позицию. Прямо сейчас продолжается процесс над Юлией Цветковой, которой вменяют распространение порнографии за рисунки женского тела. Это дело тоже нужно для устрашения.
Если цель была в этом, то суд уже ее достиг: я отсидела свои 7 суток и это достаточно всех напугало. Честно говоря, напугало это даже двух моих соседок по камере, у которых наказание — 10 и 5 суток — за вождение в пьяном виде и за нападение с ножом.
В конце я хочу ответить на Ваше замечание по поводу отсутствия у меня детей. Вы, наверное, даже не подумали, что могли сказать это человеку, который, например, детей иметь не может. Если уважаемый суд так заинтересован в том, чтобы у меня были дети, предлагаю отпустить меня из спецприемника, чтобы я предприняла незамедлительные попытки принести потомство на благо своей Родины.
В конце голос у меня задрожал от напряжения. Казалось, что слезы сразу испаряются сквозь кожу, не вытекая. Я села на свое место, швырнув пачку листов на стол: еще никогда государство не показывало мне столь явно свой контроль над моим репродуктивным потенциалом.
15 суток мне оставили без изменений.